О богословских работах Митрополита Антония Киевского

Митрополит Виталий (Устинов),

Первоиерарх Русской Зарубежной Церкви

К 70-ЛЕТИЮ СО ДНЯ КОНЧИНЫ

БЛАЖЕННЕЙШЕГО МИТРОПОЛИТА АНТОНИЯ (ХРАПОВИЦКОГО)

28 ИЮЛЯ / 10 АВГУСТА 1936г. -- 28 ИЮЛЯ / 10 АВГУСТА 2006г.

Митрополит Антоний, основатель Русской Православной Церкви Заграницей, первым за всю историю академического богословия сформулировал учение об Искуплении, и сделал это полностью в согласии со святыми отцами, со святым Православием. Этот факт, однако, не означает, что учение об Искуплении не было известно святым отцам. Оно жило в лоне Церкви, исполненной благодати, и им руководствовались все святые и все богословы. Но известно, что Православная Церковь до уровня академической доктрины возводит только ту истину, которая является предметом атаки, критики или насмешки врагов Церкви, еретиков и атеистов. Она ничего не придумывает, в ней нет ничего искусственного. Итак, пришло время, когда Церковь была вынуждена направить академическое богословие на уяснение и истолкование одного из своих основных догматов. Это было необходимо именно в данный конкретный момент, потому что схоластическая школа полностью установила доктрину Искупления в границах судебных принципов, интерпретируя ее как искупляющие заслуги Спасителя и как удовлетворение нарушенной грехопадением справедливости Божией через страдания Христа. Чисто юридический принцип, обнаруженный в догматическом богословии, всегда являлся чужим по отношению к Православию (с тех пор, как он является чужим по отношению к любви Божией). Он не смог удовлетворить пробуждающуюся русскую религиозную мысль, которая непрерывно стучалась в двери этой тайны догматического богословия на протяжении длительного времени. В таких случаях Церковь нуждается в Церковном Соборе, но созвать его в то время было невозможно. Поэтому Господь избрал Своего слугу, Митрополита Антония, чтобы посредством этого архиерея Божия приоткрыть спрятанное, а именно – мистический аспект совершенного дела Искупления. Безмерная любовь Митрополита ко Спасителю и его истинная преданность Церкви Христовой привела архипастыря к этой высочайшей вершине богословия. До сих пор схоластическое учение представляло духовную сторону Искупления очень скудной, абстрактной и даже эмоциональной. Но именно по этой причине оно особенно концентрировало внимание лишь на Крестных страданиях Спасителя, в которых видело весь смысл и значение Искупления. Следовательно, оно, подобно монофизитству, безсознательно пало жертвой, отчасти, односторонности. Различие между этими нео-монофизитами и древними только в том, что наши нео-монофизиты имеют предметом своего богословского акцента не Божественную природу Спасителя, а Его человеческую природу. Поэтому не удивляет то, что некоторых закоснелых приверженцев схоластичности испугало внезапное появление толкования, которое было совершенно неизвестно академическому богословию. Не удивительно также, что они немедленно обвинили Митрополита Антония в умалении сотериологического значения страданий Спасителя на Кресте. Митрополит Антоний, однако, подобно истинному халкидонцу, восстановил восприятие догмата Искупления до понимания определения Халкидонского Собора о двух природах Христа. Таким является великое служение Митрополита Антония: он применил исцеляющий пластырь к Русскому академическому богословию, утвердив это вероучение о нашем Искуплении обращением к основному определению Великого Вселенского Халкидонского собора. Мы знаем, как для всех клириков, полагающихся на схоластическую доктрину, на своего рода монофизитский взгляд нам мiр, это трудно – проповедовать перед святой Плащаницей. Один известный русский иерарх, чувствуя эту неловкость говорить о страданиях Спасителя на Кресте, ранах, уколах, ударах в общечеловеческом аспекте страданий Богочеловека, ухитрился избежать затруднительного положения, заключив проповедь словами: «Братья и сестры, давайте плакать!»

Римо-католики же, отказавшись от Церкви Христовой и не находясь более под защитой Духа Святаго, развили целое учение о стигматах, упорно концентрируя внимание на ранах Христовых от гвоздей. То есть, отвлекшись от моральной стороны Спасительной Жертвы, они впали в духовную прелесть исключительно серьезной формы.

Именно открытие морального аспекта догмата Искупления было венцом всех произведений Митрополита Антония и его архипастырской деятельности в царстве познания. Как правдивый архипастырь, он с болью в сердце смотрел на пропасть, которая возникла между академической доктриной и сознанием его паствы. На протяжении последних столетий, когда в богословии доминировали схоластические тенденции, ценное золотое звено между вероучением и жизнью было утерянным. Но будет лучше, если мы в подтверждение нашей мысли приведем собственные слова Митрополита:

«Одно должно полагать, в течение той ночи в Гефсимании размышление и переживание Богочеловека объяло падшее человечество, насчитывающее многие-многие миллионы, и Он, как только могло всеведущее сердце Бога, плакал с любящей скорбью над каждым человеком в отдельности. В этом состояло наше Искупление. Вот почему Бог, Богочеловек и только Он, мог быть нашим Искупителем. Ни ангел, ни человек. И ничуть потому, что удовлетворение Божественного гнева требовало наиболее ценного жертвоприношения».

Для обычного православного христианина, не опытного в богословии, вскормленного схоластической доктриной или просто мiровой литературой, эта мысль будет казаться банальностью, сухой, не имеющей особого содержания. Но для «алчущих и жаждущих правды», для тех, кто проницателен и склонен к размышлению, эта мысль является истинным Божественным откровением, способным привести в духовный восторг человеческую душу, направляющим затвердевшее сердце к раскаянию и способным вызвать у человека покаянные слезы. Без преувеличения можно сказать, что догмат Искупления, как детально его изложил Митрополит Антоний, является, даже без созыва Собора, согласованным голосом всей Церкви Христа.

После многих веков схоластического господства, после Ренессанса и доминирования немецкой философии, такое учение должно быть названо чудом богословской мысли, апофеозом религиозной разсудительности, равным по своей глубине истинной догматической формулировке Халкидонского Собора. То, что сделал Халкидон для догматического богословия, Митрополит Антоний сделал для нравственного.

Мне остается выразить горячее желание, чтобы в будущем Вселенский Собор (если будет воля Божья на то, чтобы он когда-либо собрался, без коммунистов или экуменистов, переодетых в православные рясы) определенно и окончательно предал анафеме схоластическую доктрину, которая принесла так много горя Церкви Христовой.

И еще одно пожелание: чтобы некий боговдохновенный церковный писатель составил бы молитву в духе и смысле догмата Искупления.

Медленно, но уверенно, со многим тяжелым трудом, но неуклонно, эта доктрина великого учителя обеих – Русской и Вселенской – Православных Церквей Митрополита Антония, которая так наполнена любовью, радостью и надеждой, прокладывает свой путь через барьер колючек и чертополохов, таких, как клевета и безчестье. Ибо «Никто, зажегши свечу, не покрывает ее сосудом или не ставит под кровать» (Лук. 8:16).

АРХИЕПИСКОП ВИТАЛИЙ

Монреальский и всея Канады

Издание:

«The Dogma of Redemption by Metropolitan Antony Kbrapovitski». Montreal, 1979. Introduction. Archbishop Vitaly,  Montreal and All Canada.

*    *    *

Metropolitan  Antony, the  founder of the Russian Orthodox Church Outside Russia, for the first time in the entire history of Orthodox academic theology, set forth the teaching of the dogma of redemption in a manner completely in agreement with the Holy Fathers, with Holy Orthodoxy. This does not mean, however, that this teaching was unknown to the Holy Fathers of the Church. It lived in the bosom of the Church's grace-filled life, and by it all the Saints, all the Doctors and Fathers of the Church lived. Nevertheless, the Orthodox Church brings forth to the level of academic doctrine only that truth which is subject to attack, criticism or mockery by the enemies of the Church, by heretics and atheists. She contrives nothing, she does nothing which is artificial. Thus the time came when the Church was constrained by necessity to set Her academic theology on a truly Orthodox path. Now this was necessary because the Scholastic school of theology had placed the doctrine of redemption entirely within the confines of judicial principles, interpreting it as the Saviour's redeeming merits and the satisfaction of God's flouted justice through Christ's sufferings. The entire judicial principle found in Orthodox dogmatic theology was and is foreign to Orthodoxy (since it is foreign to the God of love), and it could not satisfy the awakening Russian Orthodox thought which had been in­cessantly knocking at the door of this mystery of dogmatic theology for a long time. In such instances the Church has need of a Council, but without the consent of civil authorities it was not possible at that time to summon a Council. Therefore the Lord singled  out His servant, Metropolitan Antony, so that through  him  He might reveal the hidden, mystical aspect of the entire work of redemption. The Metropolitan's unbounded love for Christ and his perfect devotion to His Church led him to  this sublime  height of theology.  The Scholastic  teaching presented the spiritual side of redemption as very impoverished, abstract and even emotional. But for this very reason it con­centrated nearly the entire force, sense and meaning of redemp­tion on the Saviour's sufferings on the Cross, and consequently it unconsciously fell prey to a kind of one-sidedness like that of the ancient Monophysites. The difference between these Neo-monophysites and those of old is only that our Neo-monophysites have for the subject of their theological emphasis not the Sav­iour's Divine nature, but His human nature. Therefore, it is not surprising that certain obdurate devotees of Scholasticism, dis­mayed at the sudden appearance of a teaching totally unknown to academic theology, immediately accused Metropolitan Antony of diminishing the soteriological significance of the Saviour's suffering on the Cross. Metropolitan Antony, however, like a true Chalcedonian, simply restored the academic understanding of redemption to the theological balance of the dogmatical defini­tion of the Council of Chalcedon concerning the two natures in Christ. Such is the great service of Metropolitan Antony, who applied a healing plaster to Russian academic theology by placing this foremost dogma concerning our redemption back into the mainstream of the great Oecumenical Council of Chalcedon. In church life we know how hard it is for all clergymen who rely on the Scholastic doctrine, on this Monophysite world-view, to preach before the holy Epitaphios. One famous Russian hierarch, feeling it awkward to speak on the Saviour's sufferings upon the Cross, the wounds, the spittings, the blows, on the entire human aspect of the sufferings of the Godman, managed to escape from the predicament by concluding his entire sermon with the words, "Brothers and sisters, let us weep!" But the Roman Catholics, having departed from the Church of Christ and no longer being under the shelter of the Holy Spirit, have by their tenacious meditation on the wounds of the nails reached the pathological state of the stigmata, that is to say, an extremely serious form of the spiritual disease of delusion (pretest).

Howbeit, the crown of all of Metropolitan Antony's writings and of his archpastoral activities in the realm of learning was his disclosure of the moral aspect of the dogma of redemption. As a true archpastor he looked with pain of heart upon the vacuum which was created between academic doctrine and his Christian flock. The precious golden link between doctrine and life had been lost over the recent centuries of Scholasticism's predomi­nance. But it is better if we present here our author's complete thought in his own words:

One must suppose that, during that night in Gethsem-ane, the thought and feeling of the God-Man embraced  fallen humanity numbering many, many millions, and He wept with loving sorrow over each individual sepa­rately, as only the omniscient heart of God could. In this did our redemption consist. This is why God, the God-Man, and only He, could be our Redeemer. Not an angel, nor a man. And not at all because the satis­faction of Divine wrath demanded the most costly sacrifice.

For the everyday Orthodox Christian, unskilled in theology, nurtured in Scholastic doctrine, or simply in worldly literature, this thought will seem commonplace, arid, devoid of any special content. But for those who "hunger and thirst after righteous­ness,"* for those who are discerning and reflective, this thought is a true Divine revelation, capable of spiritually enrapturing a human soul, of moving a hardened heart to compunction and of causing a man to shed tears of repentance. One can say without exaggeration that the dogma of redemption as expounded by Metropolitan Antony, is—even without the calling of a Council — the conciliar voice of the entire Church of Christ. After many centuries of Scholasticism's reign, after the famous 'Renaissance' and the submission before German philosophy, such a teaching should be called a miracle of theological thought, a pinnacle of godly deliberation, equal to the very dogmatical formulation of the Council of Chalcedon in its profundity. That which Chal-cedon did for dogmatic theology, the same Metropolitan Antony has done for moral theology.

It remains for me to express the ardent desire that in a future Oecumenical Council—if it be God's will that one should ever again assemble, none of its members being Communists or Ecumenists disguised in Orthodox rassas—that the Scholastic doctrine, which has caused the Church of Christ so much grief, be definitively and conclusively anathematized. And one further desire: that some God-inspired ecclesiastical writer would com­pose a prayer in the spirit and sense of the dogma of redemption.

Slowly but surely, with much toil but steadily, this doctrine —so filled with love, joy and hope—of the great teacher of both the Russian and the Universal Church, Metropolitan Antony, breaks its way through the barrier of thorns and thistles, that is, of slander and ignominy. For "No man, when he hath lighted a candle, covereth it with a vessel, or putteth it under a bed'' (Luke 8:16).

ARCHBISHOP VITALY of Montreal and All Canada

* The Russian word also means "truth."