Письма друзьям. Письмо 12.

М.А. Новоселов

ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ

Пасха Христова, 1924 г.

Христос Воскресе!

С светлым Праздником поздравляю вас, дорогие дру­зья мои. Непредвиденные обстоятельства долго отвлекали меня от беседы с сами: прошло ровно полтора месяца со времени последнего моего письма к вам, в котором шла речь об авторитете в вопросах веры, иначе - о критерии истины в Церкви.

Настоящее письмо, являясь прямым продолжением и дополнением предыдущего, будет заключать в себе, с од­ной стороны, суждения на ту же тему некоторых небезыз­вестных вам лиц, с другой, церковно-исторические иллюс­трации к этим суждениям, как и к суждениям Ю- А. Колемина, изложенным в предшествующей беседе.

Прежде всего предлагаю вашему вниманию замеча­тельное письмо Ю. Ф. Самарина к баронессе Раден. Нес­мотря на свою краткость, оно представляется чрезвычай­но ценным в смысле уяснения занимающего нас вопроса. Привожу его почти целиком.

"В вашем последнем письме, - писал Юрий Федоро­вич своей корреспондентке, - есть место, на котором я хо­тел бы остановить ваше внимание: "Думаете ли вы, что Хомяков, сын и поборник Церкви видимой и непогреши­мой, мог бы и т.д."

Предлагаю вам не опровержение, но анализ двух под­черкнутых выражений. Знаете ли вы, почему вы их отвер­гаете, как противоположность вашему исповеданию веры? Это потому, что вы и все протестанты устанавливаете между ними такое отношение, какого на самом деле не су­ществует. Ничто из видимого в Церкви не есть непогреши­мо само по себе <...> и ничто непогрешимое в Церкви не различается видимым образом.

Для большей ясности попробую выразить это иначе: то, что по справедливости возмущает ваши инстинкты христианской свободы, - это какой бы то ни было внеш­ний знак, как пребывающее указание, связанное со всяким проявлением непогрешимости, или как критерий истины. У вас есть чувство (и в этом, на мой взгляд, великая заслу­га протестантства), что всякий внешний знак можно отоб­рать и извратить в пользу заблуждения.

Совесть ваша говорит вам, что Господь требует от нас не только большего, но совсем иного, нежели акт внешнего принятия или подчинения известному знамени, вождю, собранию, даже книге. Еще раз, — в этом вы правы и при­надлежите к Церкви, сами того не зная.

Помимо знака, с которым ее предполагают связан­ною, что такое непогрешимость? Это внутреннее чувство истины, всегда тождественное с собою, как сила, пребыва­ющая в состоянии скрытом или деятельном. Отрицать эту силу значило бы признать, что врата адовы могли бы одо­леть Церковь Божию, или, другими словами, это значило бы предать на произвол случая будущность христианского человечества.

Слово "деятельное" предполагает способность прояв­ляться каким-либо образом, и я сомневаюсь, чтобы в этом смысле она могла стеснять свободу. Слова Писания: "Дух Божий дышит, где хочет" — не означают, чтобы Он сам су­ществовал только под условием не проявляться; они не означают также, что всякий предмет, подлежащий чувст­вам, есть в одинаковой степени прямое проявление Духа; они означают, напротив, что Дух проявляется, и что Он это делает со всею свободою, - или, другими словами, что всякая форма, всякое действие, всякое слово может по Его" избранию служить Ему орудием. Почему же, — возвраща­ясь к Церкви, - предположим мы, что она не может быть иною, как невидимою, т. е. лишенною способности прояв­ляться, или же, напротив, привязанною в применении этой способности к одной осязательной и видимой форме с исключением всякой другой?

Между тем вопрос всегда сводится именно к этим двум терминам: Церковь как отвлеченность или Церковь как авторитет, распознаваемый по внешнему знаку. Приз­наете же вы, однако, одно произведение Церкви, как нрав­ственного существа, всегда тождественного с собою, или, Другими словами, непогрешимого - одно единственное, именно известный изборник летописей, проповедей, сти­хотворений и посланий, которому вы даете название Пи­сания. Почему же одно это проявление с исключением всякого другого? Почему автор Писания, который не есть ни Моисей, ни св. Лука, ни св. Павел, а Церковь [1] (?), поте­рял бы слово, как только книга окончена?

Я не настаиваю на этой стороне вопроса, которую счи­таю достаточно выясненною, но я должен объяснить вам причины, заставляющие меня отвергать внешний знак во имя Церкви... Предполагают вообще, что между латинс­кою церковью и нашею разногласие здесь состоит в том, что одна принимает за орган божественного вдохнове­ния (?) [2] особу преемника св. Петра, тогда как другая при­писывает ту же силу совокупности епископов, соединен­ных во вселенский собор. Таким образом, с обеих сторон было бы признание внешнего знака в принципе и разног­ласие лишь относительно факта.

Признаюсь, что я сам долгое время держался этого учения, но по зрелом размышлении оставил его. Что меня сначала поразило, это то, что на этой почве мы всегда бы­ли побиваемы папистами. Если только допустить этот принцип, — они одни последовательны, предлагая в ка­честве знака определенную личность, видимый характер которой бесспорен.

Приглядываясь ближе, я заметил, что никогда Цер­ковь не усвояла заранее никакому собору характера вселенскости. Никогда она не говорила: такое-то учение ис­тинно, потому что его провозгласил такой-то вселенский собор; напротив, только признавши учение истинным, она усвояла формулировавшему его собранию титул все­ленского. Если понадобится, я берусь доказать, что не существует никакого юридического указания, по которому можно было бы различить вселенский собор, как орган не­погрешимости, от всякого другого собрания епископов. Этого указания - никто его даже не искал, и в этом отно­шении нельзя не признать огромной важности Флорен­тийского собора.

Мы его отвергаем, и однако же торжественность созвания, число присутствовавших епископов, громадное боль­шинство принявших постановления, исчезающее мень­шинство протестовавших, все это, казалось бы, оправды­вало притязания на абсолютный авторитет. Провидению как будто было угодно, чтобы в этом достопамятном соб­рании все внешние знаки отсутствовали у истины и поста­вили бы себя в услужение заблуждению.

Дух Божий не отвлеченность. Он существует и прояв­ляется; Он говорит и действует. Ищите Его добросовестно, ищите Его всегда, и вы узнаете Его между всем (что не есть Он). Если же, в утомлении, вы возмните актом внеш­него подчинения удовлетворить гласу вашей совести, ко­торая хочет, чтобы все ваше существо прониклось исти­ной, Дух Божий уклонится от вас, и вы очутитесь перед ка­ким-нибудь идолом. Вот, кажется мне, поучение, которое вытекает из всей истории Церкви [3].

Усердно прошу вас, дорогие мои, тщательнл проду­мать это небольшое, но многосодержательное письмо, подтверждающее, как вы легко, полагаю, заметили, рас­суждения Ю. А. Колемина, с которыми вы познакомились в предыдущем моем письме к вам. Оба автора, очевидно, стоят на одном основании, которое, нужно думать, поло­жено было третьим поборником православия, Алексеем Степановичем Хомяковым. Уместно вспомнить здесь сле­дующие строки этого славного борца с римским еретичес­ким расколом:

"Бывали соборы еретические, каковы, например, те, на которых составлен был полуарианский символ; собо­ры, на которых подписавшихся епископов насчитывалось вдвое более, чем на Никейском, соборы, на которых импе­раторы принимали ересь, патриархи провозглашали ересь, папы подчинялись ереси. Почему же отвергнуты эти соборы, не представляющие никаких наружных отличий от соборов вселенских? Потому единственно, что их решения не были признаны за голос Церкви всем церков­ным народом, тем народом и в той среде, где в вопросах веры нет различия между ученым и невеждою, церковни­ком и мирянином, мужчиною и женщиною, государем и подданным, рабовладельцем и рабом, где, когда это нуж­но, по усмотрению Божию, отрок получает дар ведения, младенцу дается слово премудрости, ересь ученого епис­копа опровергается безграмотным пастухом, дабы все бы­ли едино в свободном единстве живой веры, которое есть проявление Духа Божия".

Наконец, мысль об отсутствии в Церкви общеобяза­тельного иерархического авторитета в вопросах веры мы встречаем в известном послании восточных патриархов от. 6-го января 1848 года. Вот что провозглашено было вслух всего мира высшими иерархами Востока:

"У нас ни патриархи, ни Соборы никогда не могли ввести что-нибудь новое, потому что хранитель веры у нас есть самое тело Церкви, т. е. самый народ".

Отвергая, в частности, горделивые претензии римско­го епископа на непогрешимость, восточные патриархи по­учают: "он (т. е. римский епископ. — М. Н.) не Апостольс­ким исповеданием своим украшает свой престол, но апос­тольским престолом старается доказать свое достоинство, а на самом деле это иначе <…> Научают нас св. Отцы, чтобы мы судили не о Православии по святому престолу, но о самом престоле и селящем на нем по соборным пос­тановлениям и определениям и по исповеданию веры, т. е. по Православию неизменно содержимого учения".

Перехожу к церковно-историческим примерам, кото­рые должны подтвердить и уяснить вышеизложенные, рассуждения и умозаключения (настоящего письма и пре­дыдущего).

Основное положение, развиваемое в обоих письмах, это - отсутствие в Православии внешнего (юридического) общеобязательного авторитета в вопросах веры, отсутст­вие видимого знака истины. Но с этим основным положе­нием тесно связаны другие, хотя и второстепенные, тем не менее чрезвычайно важные вопросы. Если в Церкви не имеется видимого знака истины, то где и как искать разре­шения религиозных недоумении и затруднений, к кому обращаться за этим разрешением и т. д.? [4]

Прислушаемся к нескольким урокам истории, кото­рые я распределяю в двух письмах, так как поместить их в одном письме значило бы сделать его непомерно длин­ным.

Начну с события, о котором упоминает в своем пись­ме к баронессе Раден Ю. Ф. Самарин, - с Флорентийского собора.

Я не имею возможности, да и не вижу надобности, го­ворить подробно об этом соборе: достаточно напомнить основные моменты этого церковно-исторического собы­тия.

Флорентийский собор был созван в начале 1438 года по инициативе Константинопольского двора, возглавляемого императором Иоанном Палеологом, и римского па­пы Евгения [5]. Целью собора было воссоединение правос­лавного Востока с католическим Западом. Главным побуждением к этому воссоединению для императора слу­жило давнишнее печальное политическое положение Ви­зантийской империи вообще и, в частности, Константино­поля, угрожаемых со стороны турок. Ища союза с папой, император надеялся на военную помощь западноевропей­ских государей; папе уния с Востоком была нужна вследст­вие крайней, также давнишней запутанности церковно-политических дел на Западе, когда, независимо от папы и даже в противовес ему, созван был собор в Базеле, гро­зивший отторгнуть от римского престола значительную часть Запада. Объединившись с православным Востоком, папа надеялся укрепить свое положение на Западе. После немалых трений и споров собор созван был сначала в Ферраре, а затем, в начале 1439 года, перенес свои заседа­ния во Флоренцию, почему и получил наименование Фло­рентийского.

Византийский император. Константинопольский пат­риарх, представители других патриархов, митрополиты, епископы и клирики, видные сановники, выдающиеся бо­гословы и церковные витии - с одной стороны, римский первосвященник, кардиналы, ученейшие теологи и предс­тавители западного клира - с другой, - сошлись, чтобы общими усилиями прекратить многовековое разъедине­ние между Римом и церквами Востока. В частных заседа­ниях и общих собраниях рассматривались и обсуждались все спорные вопросы христианской веры, разделявшие Восток и Запад на два духовно-враждебных лагеря . Луч­шие богословские силы выступали в этих спорах с той и другой стороны. При этом со стороны императора (внут­ренне, может быть, и не очень сочувствовавшего унии, а действовавшего по мотивам внешнего характера) оказы­валось значительное давление на представителей Правос­лавия, с целью сделать их более уступчивыми и склонить к унии с Римом, от которой император ожидал для своей империи значительных политических выгод. Со своей стороны папа соблазнял противников разными посулами и одновременно вынуждал к соглашению материальными стеснениями, так как средства на содержание членов собо­ра шли от папского двора.

Близкое ознакомление с "деяниями" этого собора мо­жет, правду сказать, смутить и не очень маловерного чело­века: так много было в этих деяниях чисто человеческого, чтобы не сказать - низко-человеческого.

Обоюдные воздействия императора и папы видимо достигли своей цели: выдающиеся представители Восто­ка, даровитейшие богословы, блестящие ораторы склони­лись в сторону унии и увлекли других. Но один человек, все время неутомимо боровшийся за святую истину Пра­вославия, разивший противников и глубиною богословс­кой мысли, и силой красноречия, и воодушевлением ве­ры, оставленный по корыстным, низменным побуждени­ям своими бывшими единомышленниками и соратника­ми, перешедшими на римскую сторону, один человек до конца не склонился перед римской курией: ни прощения императора, ни уговоры и соблазны со стороны папы, ни хитросплетенная, отточенная аргументация римских бо­гословов, ни гнусная измена самых видных собратий не возымели ни малейшего влияния на бесстрашного, не­подкупного, имевшего ум Христов и апостольскую рев­ность поборника Православия, митрополита Ефесского, Марка Евгеника.

На фоне властолюбия, малодушия, всяческой корыс­ти, хитрости, предательства и иных страстей, насыщав­ших атмосферу собора, блаженный Марк явил себя тем, "кто среди всех опасных преткновений, как мраморный колосс, незыблемо стоял, стезею правды шел, сражался с каждым злом, сражаясь – побеждал". Вот что читаем мы о нем в кратком предисловии к русскому переводу одного небольшого его сочинения, озаглавленного: "Изъяснение церковного последования".

"...Святитель Ефесский был непобедимым противоборцем латин на Флорентийском соборе, когда происки римских пап и малодушие Константинопольского двора подготовили было насильственное соединение Церкви восточной с погрязшим в нововведениях Римом. С непре­оборимою силою ревности по истине, с непоколебимой ре­шимостью - стоять за Православие до последнего изды­хания, выступив на бессмертный подвиг защиты Православия, блаженный Марк твердо устоял против льстивых увещаний и угроз двора Константинопольского и победо­носно отразил все лжеухищрения проповедников и за­щитников латинства. Доказательства истины и опровер­жение лживых мнений и догматов папских были так у не­го неотразимы, красноречие так пламенно, что латины, которых он прямо называл еретиками, и ненавидели его, и прямо боялись, как единственного в то время, страшно­го для них, врага своего. Святитель остался верен своему долгу и призванию до конца и - один не подписал безза­конного акта собора, беззаконно составленного.

Один... но недостаток подписи этого одного епископа, бывшего, впрочем, представителем патриархов антиохийского и иерусалимского, - сделал безуспешными все уси­лия папства, ничтожными все действия собора. "Итак, мы ничего не сделали", - воскликнул папа Евгений, когда уз­нал, что подписи [6] митрополита Марка под актами собо­ра нет.

Не считаем нужным усиливаться объяснять, какую прекрасную похвалу святителю Марку и какой жестокий суд над своим собором высказал папа в этих немногих, не­вольно вырвавшихся у него, словах".

Пессимистическое восклицание папы оправдалось в ближайшее по закрытии собора время. Уния не была признана и принята православным народом и той частью клира, которая шла по стопам славного Марка Ефесского.

Как видите, друзья мои, само олицетворение юриди­ческого начала в "христианстве" (я ставлю в кавычках это слово, так как в подлинном своем значении оно неприложимо к католицизму) - папа инстинктивно признал неиз­меримое превосходство в Церкви нравственного авторите­та над юридическим: в неподписании блаженным Мар­ком почти всеми членами собора подписанного акта рим­ский епископ прочел смертный приговор фальшивому со­единению, а между тем, как справедливо говорит о Фло­рентийском соборе Ю.Ф.Самарин, "торжественность созвания, число присутствовавших епископов, громадное большинство принявших постановления, исчезающее меньшинство протестовавших, все это, казалось бы, оп­равдывало притязания на абсолютный авторитет". - Да, скажем опять словами Самарина, "провидению как будто было угодно, чтобы в этом достопамятном собрании все внешние знаки отсутствовали у истины и поставили бы себя в услужение заблуждению".

Не признал этого "абсолютного авторитета" за Флорен­тийским собором православный Восток, сначала в лице Марка Ефесского и горсти его единомышленников, а вско­ре и в лице всего церковного тела; отвергла этот авторитет и русская церковь, показавшая себя по отношению к Фло­рентийской унии достойной дочерью Православной Вос­точной Церкви. И здесь, в России, начало решительному отвержению беззаконной унии положено было одним человеком, и даже не принадлежащим к клиру. Дело было так:

Бывший на Флорентийском соборе представитель рус­ской церкви митрополит Исидор вернулся в Россию "с именем Легата Апостольского для всех земель северных <-..>.

Весною 1441 г. Исидор прибыл <„.> в Москву с учти­вым посланием от Папы к Великому Князю. Духовенство и народ с нетерпением ожидали Митрополита в Успенс­ком Соборе. Исидор явился, окруженный многими санов­никами; пред ним несли крест Латинский. Митрополит <...> надеясь на простоту и малообразованность своей паствы [7], поступил решительнее, нежели его собратия в Константинополе. На первой Литургии уже возносимо было имя Папы Евгения, а по окончании службы Архиди­акон Исидоров с амвона прочитал определение Флорен­тийского Собора. Все сии новости, неслыханные в Церкви Русской, сильно изумили и духовных и мирян. Никто не знал, что и думать о виденном и слышанном.

Но Великий Князь Василий Васильевич, одушевляясь ревностию к чистому учению Церкви [8], торжественно в храме стал обличать изменника Исидора, называл его лжепастырем, губителем душ, еретиком, наконец, велел низвести недостойного Митрополита с престола и, поса­див под стражу в Чудове монастыре, созвал на Собор Епископов и знатнейшее духовенство для рассмотрения Флорентийской соборной грамоты. Когда сие определение признано было противным древнему православному уче­нию и от спутника Исидорова Аврамия узнали весь ход дел на Соборе Флорентийском, тогда Великий Князь пове­лел склонять Исидора к раскаянию и исправлению. - Но все было напрасно <..> [9].

Так Флорентийский собор, вместо того, чтобы сбли­зить Великороссийскую Церковь с Римом или отклонить ее от Православия, подал только случай сей Церкви пока­зать свое отвращение от Латинства"

Обратите внимание, что лицом, авторитетно протесто­вавшим против унии, оказался мирянин, правда - вели­кий князь, но сила его протеста определялась не его вели­кокняжеским титулом, а тем, что его религиозное самосоз­нание совпало с церковным самосознанием верующего православного народа, - и он явился лишь первым ярким и ревностным выразителем этого самосознания. Мы лег­ко можем представить на его месте ревнителем веры оте­ческой и обличителем еретического нечестия и рядового боярина, и скромного инока, и юродивого простолюдина. Раздайся в соборе их убежденный протест против церков­ного осоюжения с еретическим Западом, - этот протест был бы услышан и принят всем церковным телом, как не­подкупный голос подлинного Православия.

Предоставляя вам, дорогие мои, продумать все вы­шесказанное в связи с основной темой нашей беседы, я перехожу к другому церковно-историческому событию, подтверждающему, как и Флорентийский собор, отсутст­вие в Православии внешнего авторитета в вопросах веры. Событие, о котором я кратко хочу сказать, имело место в Константинополе, за 100 лет до Флорентийской унии. Я ра­зумею Константинопольский собор, созванный против св. Григория Паламы его высокопоставленными противни­ками.

Я не буду излагать вам учения св. отца, за которое он был привлечен к ответу и подвергся суровой каре, так как для нас важна не догматическая сторона в этом деле, а ка­ноническая, ясно показывающая, что критерием истины владеет Церковь, а не собор [10]. Вот что читаем мы в сочинении магистра-игумена Модеста, посвященном св. Гри­горию Паламе.

"Несмотря на то, что св. Палама, оставив Константи­нополь, около двух лет спокойно подвизался в одной из обителей Гераклии и нисколько не вмешивался в дела по­литики, Патриарх [11], конечно, по наветам Акиндина, выз­вал его в 1343 году в Константинополь и заключил в тем­ницу, будто за распространение учения о многобожии и за связь с Кантакузеяом. Впрочем, чтобы дать законный вид осуждению Паламы, Калека просил Антиохийского Пат­риарха Игнатия рассмотреть его учение. Игнатий прибыл в Византию 1344 года и, переговорив с Калекою, без всяко­го суда написал обвинительное сочинение против Пала­мы и вручил оное Калеке. Патриарх обнародовал это со­чинение того же года, а в следующем 1345 году составил в Византии собор против св. Паламы. Приведенный из тем­ницы на соборный суд, св. Палама с прискорбием увидел, что и те, которые некогда вместе с ним подвизались за Православие против Варлаама, как то Никифор Григорас, теперь сделались его обвинителями и врагами, что все против него, и никто за него, или, лучше, за Православие. Долго он защищался и спорил со своими обвинителями; наконец, увидев, что они желают только осудить его, за лучшее счел не отвечать более на обвинения. Тогда Пат­риарх Калека обвинил св. Паламу в многобожии, отлучил от Церкви и снова отослал в темницу".

Так порешили дело с Григорием Паламой два патри­арха и собор. На чьей же стороне была правда?

Если бы мы и не знали, что "в заключение соборных деяний Калека признал догматы Римской церкви и гла­венство папы", то и тогда без колебания признали бы, - как и признали и патриархов, и собор служителями лжи, а скромного, одинокого среди врагов инока - богомудрым и богоугодным провозвестником небесной исти­ны: ибо такой приговор о великом тайнозрителе, св. Гри­гории, изрекла святая Церковь, этот "столп и утверждение истины". Оправданный еще при жизни людьми, исповед­ник Христов спустя сравнительно немного лет после своей кончины (в том же столетии) был причислен Церко­вью к лику святых: его память празднуется дважды в го­ду - 14-го ноября и во вторую неделю четыредесятницы. Вот как ублажает Церковь этого ревностного стоятеля за Христову истину: "Православия светильниче, Церкве утверждение и учителю, монахов доброго, богословов поборниче непреборимый, Григорие чудотворче, фессалонитская похвало, проповедниче благодати, молися выну спастися душам нашым". [12]

Этот светильник Православия и доселе озаряет души верующих красотою подвижнического и исповеднического жития своего и благодатным светом своих тайнозрений, коими запечатлены его писания. Память его в род и род", а судившие и осудившие его патриархи и соборяне с шу­мом погибли.

Внемлите, друзья мои, сей истории, не менее, может быть, назидательной, чем история Флорентийского собо­ра, хотя последняя более или менее известна всякому и не очень образованному человеку, а о первой могут не слы­шать и люди солидного образования.

Не входя в ближайшее обсуждение этих двух церковно-исторических событий, я предлагаю вам применить к ним и сличить с ними уже известные вам рассуждения Ю.А. Колемина, Ю. Ф. Самарина, А. С. Хомякова и вос­точных иерархов. В следующем письме я предполагаю познакомить вас еще с двумя чрезвычайно поучительны­ми повествованиями из церковной истории, имеющими ближайшее отношение к основному предмету нашей тепе­решней беседы, а сейчас, в заключение письма, я хочу поставить в связь приведенные мною рассуждения и церковно-исторические иллюстрации к ним с современной нам церковной действительностью.

Я указывал в предыдущем письме на роль православ­ного народа в борьбе с "Живою церковью", на то, что свя­тыню истинной Церкви против живоцерковного нечестия отстаивал главным образом народ - миряне и иноки, го­раздо менее - пастыри. Народу пришлось решать глубоко жизненный и увы! для многих архипастырей и пастырей оказавшийся неясным вопрос: "где истинная Церковь?" И народ своим духовным чутьем избрал истинный путь и пошел за истинными Христовыми пастырями, полагав­шими души свои за стадо Христово, а не за самочинным сборищем волков в овечьей шкуре.

Труднее оказалось положение русских православных людей, когда пришлось решать другой вопрос - о введе­нии в богослужебную практику нового стиля. В вопросе живоцерковном все-таки видны были не запорошенным пылью глазам вехи в лице некоторых архипастырей и пастырей, поднявших и высоко державших знамя истин­ной Церкви, из которых многие запечатлели свое стояние за святыню Церкви тяжкими страданиями. С выходом же на свободу Святейшего Патриарха", заявившего о своем отношении к "Живой Церкви" и ясно показавшего ее нека­ноничность, вопрос о ней перестал быть вопросом: для людей, не потерявших совесть и имеющих хотя в мини­мальной мере страх Божий, стал непререкаем раскольни­чий характер обновленческого движения вообще и "Жи­вой церкви", в частности.

Иначе обстояло дело, когда возник вопрос о новом стиле. Не говоря о том, что вопрос этот был для весьма многих не ясен по существу и не представлялся столь важ­ным [13], как вопрос обновленческий, трудность отношения к нему усугублялась тем обстоятельством, что инициатива введения нового стиля исходила от канонически законно­го Высшего Церковного Управления, возглавляемого пат­риархом, к тому же недавно - на радость православных людей - освобожденным из заключения. Вопрос ослож­нился колебаниями самой церковной власти, которая в своих распоряжениях то переходила на новый стиль, то возвращалась к старому. Наконец, противоречивые вес­ти с православного Востока и его отношении к вопросу о стилях увеличивали трудность его решения (не говоря уже об отдельных местностях, как например. Тверская епар­хия, где самовластие и бесцеремонность епископа, не гну­шавшегося и обманом для введения нового стиля , окон­чательно сбивали с толку словесных овец). И вот, несмот­ря на исключительную сложность и запутанность вопроса, народ с достоинством вышел из трудного положения и оп­равдал знакомые вам слова восточных патриархов: "У нас ни патриархи, ни соборы не могли никогда ввести что-ни­будь новое, потому что хранитель веры у нас ~ самое тело Церкви, т. е. самый народ".

И у нас народ, отвергший обновленчество в согласии с законной церковной властью и новый стиль - вопреки распоряжениям этой власти, явил себя и в том и в другом случае "хранителем веры", действуя и там и тут одинаково православно: порукой этому и живым свидетельством яв­ляется то, что вы, мои дорогие, прочитали в этих двух пос­ледних моих письмах к вам.

Умолкаю в надежде на скорое возобновление беседы с вами в следующем письме.

Как и всегда, усердно прощу молитв ваших о неизмен­но любящем вас брате о Господе...

[1] Ю. Ф. хочет сказать, что приняв в свой канон и санкционировав своим авторитетом то или иное писание, Церковь является, в известном смысле, как бы автором данного произведения (прим. М. Новоселова).

[2] Правильнее сказать: "за безусловно-авторитетного выразителя ре­лигиозной истины" (прим. М. Новоселова)

[3] Я заимствовал это письмо из 5-го тома соч. В. С. Соловьева. Вклю­чив его в одну из своих статей, В. С. делает по поводу его следующее, не лишенное значения, замечание: "Несмотря на некоторые ошибки, про­исшедшие, быть может, от недосмотра, извинительного в частном пись­ме (я отметил их вопросительными знаками), это рассуждение в общей своей связи не может быть серьезно оспариваемо, и ту дилемму, к кото­рой оно приходит: папизм или духовная свобода, - можно обойти только путем недостойных и бесплодных сделок с совестью" (прим. М. Новосе­лова).

[4] Посильный ответ на эти вопросы я постараюсь дать в следующих письмах (прим. М. Новоселова).

[5] Задуман и подготовлялся собор горазда раньше (прим. М. Новоселова).

[6] Марку, зная его твердость, и не предлагали подписываться, но "большая часть епископов греческих, уступая желанию папы и воле им­ператора, дали письменное, хотя и невольное, согласие на незаконное соединение. Освободились от подписи только те, кто или не дожил до конца собора, как-то патриарх Иосиф и митрополит Сардийский, или кто успел скрыться из Флоренции, лак сие известно об Исаии Ставро­польском и об Иверском епископе" (прим. М. Новоселова).

[7] Симеон пресвитер, бывший на соборе, пишет: "Сидор рече Евгениосу Папе, яко в моей руце вси Князи и Епископи; ни един со мною не может глаголати; сам Князь Великий Млад есть и в моей воли есть; а инии князи и бояре боятся меня; а Епископи не книжни" (прим. М. Новоселова).

[8] Тот же Симеон пишет: "в та бо времена Великому Князю младу бывшу, но умом благоразумну и богобоязливу, и ни книжну, но теплою верою горящу" (прим. М. Новоселова).

[9] "Пробыв в заключении все лето, осенью лжемитрополит бежал из Москвы в Тверь <-..>, но и здесь его приняли не лучше": по распоряже­нию тамошнего князя, он был посажен под стражу. Бежав и оттуда, Иси-Дор явился в Рим "с печальною вестию о неудавшемся замысле" (прим. М. Новоселова).

[10] Желающим познакомиться с житием и основными воззрениями св. Григория, навлекшими на него гонения, я предлагаю прочесть в Пос­тной Триоди синаксарь во вторую неделю Четыредесятницы (прим. М. Новоселова).

[11] Калека (прим. М. Новоселова).

[12] Рекомендую прочесть в Постной Триоди весь канон св. Григорию (прим. М. Новоселова).

[13] Следует, однако, заметить, что он очень затронул народное религи­озное чувство (прим. М. Новоселова).