Архимандрит Антонин (Капустин,+1894),

начальник Русской духовной миссии в Иерусалиме

 Архимандрит Антонин (Капустин,+1894)

 

СЛОВО В НЕДЕЛЮ СЫРОПУСТНУЮ

Помилуй мя падшаго!

Прииде проповедник покаяния, добрейший пост, всечестный, преподобный, святый. Так отзывается о посте са­ма Святая Церковь, его установившая. И всякое другое время для грешника должно быть временем покаяния, тем более то время, в которое Церковь высылает к нам пропо­ведника — хотя и безмолвного, но тем едва ли не еще более назидательного... Проповедь эта началась давно, и мы уже три седмицы слушаем ее. Как бы по некой лествице вела нас Церковь к посту. Истинный пост, по ее словам, есть злых отчуждение, а именно: воздержание языка, ярости отложение, похотей отлучение, оглаголания, лжи и клят­вопреступления. Сих оскудение пост истинный есть и благоприятный (на стиховне самогласен понедельника 1-й не­дели поста). Согласно с этим пример фарисея учил нас воз­держанию языка, пример мытаря — ярости отлучению, пример блудного сына — похотей отлучению, все от века почившие — оглаголания, лжи и клятвопреступления (са­мых общих и обыкновенных проявлений душевного невоз­держания) отлучению, Страшный суд — всех этих оскуде­нию. После этого нам оставалось только начать поститься. Но мы не поняли бы ни причины, ни следствий, ни духа, ни цели поста, если бы не восполнили постнических уроков своих еще одним уроком — о незабвенном для всего чело­вечества начале поста. В настоящий день Церковь взяла на себя преподать нам и этот урок. Для этого она призывает нас к воспоминанию одного из самых трогательных собы­тий своей истории. На ее голос перед мысленным нашим взором отверзаются врата глубочайшей древности, и мы видим сад прекрасный и восхитительный, какой только может представить мысль. Вокруг сада — пустыня, и в ней — два изгнанных человека... Слышится скорбный голос: Увы мне, прелестию лукавою увещанну бывшу, и окрадену, и славы удалену! О, Раю! Ктому твоея сладости не наслаждуся! Ктому не узрю Господа и Бога моего и Создателя! В землю бо пойду, от нея же и взят бых. Милостиве, Щед­рый! Вопию ти: помилуй мя падшаго! (Стихира на вечерни Сыропустной Недели.) Это голос несчастного прародителя нашего. Мы узнаём его, и наше сердце исполняется горчай­шим чувством... Так вот, где начались те болезненные сте­нания и рыдания, под звуками которых проходит теперь вся жизнь наша! Так здесь-то в первый раз человек узнал то лишение, испытал то недовольство, которое теперь, встречая нас на лоне матернем, сопровождает через всю жизнь — в лоно земли!.. Так здесь-то началась вся эта сует­ная жизнь наша со всеми ее скорбями и нуждами, невоз­держанием и постом, грехом и покаянием, верой и молит­вой!.. Событие для невоздержанного человечества в выс­шей степени поучительное!

О, Раю! Увы мне! Ктому твоея сладости не наслаждуся! Ктому не узрю Господа и Бога моего и Создателя! В зем­лю бо пойду. Если на этот всему роду человеческому род­ной вопль растерзанного сердца не отзовется грешник, об­личенный уже при устах мытаря и фарисея, отысканный уже в стране далече и поставленный среди овец и козлищ, — для Церкви останется в следующую Неделю огласить его язычником и мытарем... Всё, что для человечества может быть самого умилительного и поразительного в его про­шедшем, всё это заключается в воспоминании первого гре­ха, первого покаяния человеческого!

Так или иначе плакал наш праотец, но несомненно, что несчастного должны были занимать два предмета: на­стоящее бедствие и прошедшее блаженство. Первое долж­но было производить в душе его постоянное сокрушение, последнее - постоянное обращение к Раю. Эти-то два со­стояния его печального духа, как два неустранимые стра­жа, должны были сопутствовать раскаянию падшего в те­чение всей его жизни. Они же должны быть общими и по­стоянными и для всех грешников, желающих путем покая­ния достичь спасения, следовательно, и для нас с тобой, на­следник праотеческого падения!

1. Итак, первый урок пра­отца, изгнанного из Рая сладости, завещанный им потомству, есть сокрушение. Что та­кое сокрушение? Сокрушить значит сломать, разбить. Итак, когда говорится о сокрушении души, то через это ра­зумеется такое состояние ее, в котором она не чувствует полноты бытия своего, не находит в себе целости, а всё как будто чего-то недостает ей, как будто что-то отнято от нее. Нет в ней поэтому ни полной радости, ни полного наслаж­дения, ни полного и свободного употребления сил. А если так, то прежде всего рождается вопрос: правильно ли и хо­рошо ли такое состояние души? И не будет ли несправедли­востью против собственной природы нашей и против Бога, давшего ее, искать состояния сокрушенного? Было бы, но только не в нас, а в человеке невинном, поселенном в Раю сладости и окруженном всякими и одними только благами. Когда же Господь восхотел наказать падшего лишением и недовольством, то всякая попытка человека приискать себе на земле наслаждение полное, благо высшее есть наруше­ние и оскорбление правды Божией. Не услаждать должен человек жизнь свою, а оплакивать, стремясь к жизни лучшей, блаженнейшей, и сокрушение потому должно быть необходимостью его жизни.

Но найдутся люди, которые в недоумении будут спра­шивать: «Да о чем кручиниться? Слава Богу, у нас всё есть, мы живем, как следует, и Бог нас любит, люди к нам добры, Mip Божий прекрасен...» Конечно, слава Богу, благодеющему и милующему! Но случается же иногда и во сне увидеть, что у нас всего много, что нас все любят, что мы находимся в Раю и прочее. И если бы тогда нам пришло на мысль спро­сить себя: каково нам? Мы не затруднились бы отвечать са­мым благоприятным для себя образом. Увы, братья! Давно нам говорит Церковь, что жизнь наша — сон, что предметы Mipa видимого — тень, образ, что всё, принимаемое нами за неизменную и непреложную действительность, — мечта и обман. Стоит только проснуться, прозреть в жизнь вечную, и вполне откроется вся теперешняя суета сует...

У нас есть всё. Что же у нас есть? Прежде всего, у нас есть жизнь... Нет, у нас нет жизни. У нас — только смерть. Жизнь находится в Высшем распоряжении и дается нам только на время. Итак, первое и драгоценнейшее наше благо находится в чужом распоряжении, и мы можем лишиться его ежедневно, ежеминутно! Не должно ли это сокрушать нас? 

У нас есть блага Mipa... Но если нет жизни — самого высшего блага, то что и говорить о других благах. Мысль, что я могу в эту минуту лишиться жизни, не должна ли от­равлять все мои наслаждения? Но неужели блага Mipa сами по себе могут удовлетворить наш дух, жаждущий блажен­ства неизменного, вечного? Какое благо земное постоян­но? Кая житейская сладость пребывает печали непрелож­на? Что может ручаться, что и завтра я так же буду доволен и счастлив, как сегодня? Не было ли примеров, что люди ныне были в славе и величии, а завтра, поруганные и изуве­ченные, испрашивали себе кусок хлеба? Не одна изменчивость наслаждений должна сокрушать нас... Нет, наслажде­ния и блага земные в самом своем существе суть предметы жалкие и ничтожные. Отчего учащаемое наслаждение де­лается скучным и даже противным? От того, что через повторение мы получаем возможность рассмотреть его бли­же и вернее, увидеть в нем самую жалкую суету. Что зна­чат эти так часто слышанные восклицания? Ничего более, как то, что теперь у нас нет блага истинного, совершенно­го! Как же после этого не сокрушиться, ощущая в себе не­истребимую потребность истинного наслаждения, не нахо­дя его нигде?

Но наше благо, — скажут иные, — что мы живем, как следует!.. Какая же это совесть, братья, говорить таким об­разом? Верно, усыпленная привычкой и поблажкой, кото­рая сонные предметы принимает за предметы действитель­ные?.. Верно, упоенная самолюбием и страстью, которые ничего не видят ни ясно, ни определенно?.. Когда исполни­те все повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоя­щие (Лк. 17, 10) — вот какое правило дает нам Спаситель. Почему мы должны так смотреть на себя? Потому что дело добродетели есть предмет, о котором всего менее можно го­ворить с уверенностью. Нам представляется, что мы живем как следует... Напротив! У нас не может быть ни одной ми­нуты, которую мы провели бы как должно. Если не злое де­ло, то злая мысль, если не мысль прямо худая, то рассеян­ность и отсутствие мысли доброй, если не рассеянность, то наше внешнее положение, обличающее суету и пристрас­тие к временному и преходящему порядку вещей, — что-нибудь, верно, есть недостойное нашего высокого назначе­ния. Если не собственным желанием, то увлечением мы ежеминутно сходим с пути добра, и нет сил противиться по­току зла, влекущего нас в погибель! Ужели это не должно сокрушать нас — нас, которые должны будем дать ответ за всякое слово, за всякую мысль на суде Божием (Мф. 12, 36)?

Нас Бог любит... Тем более мы должны сокрушаться, сознавая, каким злом мы платим Ему. Притом же, из чего ты заключил, что Бог тебя любит? Может быть Он только терпит тебя? Он не лишает тебя Своих даров природных и благодатных. Но и отверженные духи не лишены некоторых даров Божиих... Скажи, может ли Господь любить ocкорбителя Своей премудрости, правды и любви? Нет, сокрушение, и  одно сокрушение должно быть у грешника.

Люди к нам добры. Во-первых, зачем это: к нам ? Тут еще немного утешения. Ты спроси: добры ли люди вообще один к другому? И уже не спрашивай: добры ли люди, как люди сами в себе? Несмотря на то, что любовь Божия так явственно, так увлекательно и достоподражательно указала им в себе самой образец чувствований, мыслей и нравов, поведения и обращения со своими братьями по естеству и благодати, истощив себя в полнейшей и совершеннейшей преданности на служение человеку, — враждебное смирению и миролюбию семя злого сеятеля разрастается доднесь по всему существу человека и по всему семейству человечества самолюбием, завистью, враждой и т. п. Самое чистое, какое только слышалось в устах человеческих, сознание принуждено было говорить: Никто не благ, но только один Бог (Лк. 18, 19). Не должно ли такое представление сокрушать нас даже и тогда, когда бы люди действительно были добры к нам? Но кто поручится и за это? Moжет быть, они только ласковы; может быть, только вежливы; может быть, только расчетливы? Может быть, добры на время, до случая, добры поневоле? Добры не к нам, а к тому, что около нас?.. Неутешительно, а надобно сознаться, что истинная любовь есть достояние неба, а не земли. Как же не сокрушаться теперь, когда в душе всегда будет оставаться подозрение к добродушию других?

Мир Божий прекрасен. Конечно, это величайшее и последнее утешение для грешника, желающего избыть суету и зло. Но и Mip перестанет быть прекрасным для того, кто в своей душе носит греховное безобразие. И мало ли мы слы­шим жалоб на невинную природу? Холод, жар, сырость, ветер, дождь, огонь, земля, воздух — всё как бы нарочно, по чьему-то повелению вооружается против нас. Таков для падшего человека прекрасный Mip Божий! И красота его не освобождает грешника от сокрушения.

Что же? Неужели для нас в этом Mipe нет ничего радо­стного?

Действительно, нет — из всего, что дает Mip собствен­ного. Но в Mipe есть нечто чуждое ему (Ин. 18, 36), чего он не мог ни произвести, ни дать человеку. Это чуждое Mipy — Святая Церковь. Только она может радовать душу. Но и Церковь не избавит грешника от сокрушения; напротив, она более всех заставит его сокрушаться. Итак, куда бы ни обратился падший человек, везде его ожидает сокрушение.

Вскую совета горького слушала ecu и Божественного повеления была ecu преслушна — увы мне! — смиренная ду­ше, Бога оскорбившая? Сладок вкус плод разума во Эдеме яви ми ся насыщенному снеди, в желчь же бысть конец его! Гряди, душе моя страстная, плачи твоя деяния днесь, поминающе первое обнажение в Эдеме, им же изгнана ecu от сладости и непрестанныя радости... Луже блаженный! Садове богосаждения! Рая красото! Ныне о мне слезы проли­ваете от листов, якоже от очию, обнажением и страннем славы Божия (канон Сырной Недели). Милостиве, Щедрый! Вопию ти: помилуй мя падшаго

2. Другой урок, преподаваемый падшим праотцем нашим, есть постоянное мысленное обращение наше к Раю — новому, небесному, вечному, который приобретен для нас Иисусом Христом (Лк. 23, 44. Откр. 11, 7). Нужен ли нам этот урок? И без него не всякий ли о том только и Думает, и молится, как бы получить Царство Небесное,  быть в Раю? Но, братья!.. Если бы мы могли недоумевать, о чем нам сокрушаться, то явно, что в нас нет живого и пламенного желания будущего блаженства. Отчего это странное и непостижимое несогласие наше с самими собой? От простой причины. Мы живем настоящим, рай еще впереди — в будущем, — представляется как-то неясно, неопределенно, слабо действует на нас, а потому и мало занимает нас. В этом случае мы гораздо далее yxoдим от него, чем ушел наш праотец. Он поселился и жил — прямо рая сладости (Быт. 3, 24); и, без сомнения, сколько жил, столько плакал о нем. Мы, уже не умея составить живого о нем понятия, склонны бываем более ревновать о изобретательности потомков Каина; чувствуя потребность заглушить вопиющую жажду духа, оставляем источник воды, текущей в жизнь вечную (Ин. 4, 14), и обращаемся к студенцам истления, в которых вода и мутная, и гнилая, и горькая, но всё же вода... Что же, если эта вода — яд? А она действительно яд с тех пор, как стал человек повинен греху и смерти, как все земные источники блаженства отравились смертным ядом. Заметнее или скрытнее действует он, скорее или медленнее, — всё это уже мало значит; главное дело, что он яд и что, упившись им, мы уже не будем пить воды живой. Одно такое представление должно уже ослаблять в нас жажду земного наслаждения и возбуждать желание блаженства вечного. Но не обленимся повнимательнее и побезпристрастнее вглядеться в нетленные студенцы земного наслаждения, чтобы уже никогда не верить их преувеличенной чистоте и глубине, сладости и питательности. Две стороны нашего существа трудятся над их ископанием — телесная и духовная природы. У той и другой есть свои источники наслаждения, стяжанные часто неимоверным усилием и пожертвованием, — свои мнимые рай наслаждения, которые заставляют человека забывать о благах истинного Рая небесного.

У тела нашего есть следующие студенцы мимолетно­го счастья: здоровье, насыщение, успокоение, услаждение чувств.

Здоровье есть необходимое условие всех земных на­слаждений, и, конечно, само потому есть благо великое; можно бы при этом указать на людей, которые считают его целью всего, что они ни делают. Но скажете: что за благо то, которого нельзя ни сознать, ни ощутить и которое более всего занимает нас тогда, когда его у нас нет? А таково именно здоровье. Притом же, не соедините с ним никаких других удовольствий, — оно вам наскучит. Итак, это не Рай.

Насыщение тогда только благо, когда предваряется го­лодом, и до тех пор продолжается, пока человек не насы­тится; это более дело необходимости, рай самый жалкий. Покой, подобный насыщению, приятен особенно только после усталости и продолженный более, нежели сколько нужно для отдыха, производит тяжесть и неприятность, рай мгновенный и очень опасный. Но если здоровье, насы­щение и покой не доставляют полного наслаждения, то всё же (особенно в совокупности) несомненно суть великое благо; и есть много людей, которые ничего более не жела­ют, как только одного: быть здоровыми, сытыми и покой­ными. Между тем, стоит только услышать хоть раз неизре­ченно-радостный голос Духа сыноположения, даже гораз­до менее — стоит только прислушаться к поведанию небес о Славе Божией, и еще менее — к одному богохвалебному пению безсловесной жизни, чтобы забыть и пищу, и сон и идти вслед влекущего неба!

Сами те люди, которые по-видимому блаженствуют у своих студенцов, не чувствуют ли иногда недостаточности своего постоянного довольства? Сегодня здоров, сыт и по­коен, завтра — еще здоровее, сытее, покойнее, послезавт­ра то же самое... Наконец, это становится тяжелым, а может стать и совсем несносным. Сердце выражает внутреннее недовольство духа скукой, от которой не свободны самые грубые люди. Что же это за наслаждение, в котором скрывается тайное терзание? Не таков Рай. Там несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание; там сладость безконечная и веселие вечное Не находя наслаждения полно­го ни в сытости, ни в спокойствии, человек роется в своей чувственной природе и отыскивает новый источник на­слаждения, новый копает студенец нетления; он занимает­ся наслаждением чувств, и в этом заманчивом занятии на время как будто забывает требования блаженства вечного — время малое, и то искупаемое большей частью лишениями и страданиями!

Не нужно говорить о том, как грубо и недостойно человека богоподобного и как бедственно услаждение низших чувств его: телесного ощущения, обоняния и вкуса. Услаждение зрения и слуха гораздо выше и досточтимее — это лучшие блага природы телесной. Но и в нем нет для человека полного довольства; напротив, оно еще более и явственнее всех других чувств и наслаждений сопряжено со скорбью. Мы смотрим на небо, на море, на прекрасный луг, на шумный лес и ощущаем в себе не столько радость, сколько томление. Душа чего-то ищет, куда-то стремится, облекается в думы и воспоминания, скорбит и изнемогает. Мы слушаем вой ветра, гром тучи, звон колокола, пение, музыку и испытываем то же самое — и радость, и печаль. Мало ли примеров, что люди плачут от самого прекрасного усладительного пения?.. Что же всё это значит? Это значит, братия, что безсмертный дух наш прикован к страстной  плоти и тленному Mipy; заключенный в грех и суету, безпорядок и безобразие, он слышит тогда стройный голос своей горней Отчизны, видит, хотя неясно и неполно, ее неописанную красоту, вспоминает свой мимолетно прошедший  вечно будущий Рай, а потому и наслаждается, и скорбит одновременно.

Итак, самые лучшие и высшие наслаждения наших чувств суть явное указание на небесное наслаждение, чьим бедным подобием они являются. Так должно смотреть и на все прочие чувственные наслаждения — это подобия бла­женства вечного, прямые или косвенные напоминания о нем и призывания нас к нашему вожделенному Отечеству. А потому да будет оно этим и для всех нас! Пусть каждый поставит за необходимость при всяком земном наслажде­нии припоминать наслаждения неба, уготованные для него; пусть при самом высшем удовольствии всегда имеет в мыс­лях свое падение, свое изгнание из Рая сладости и вместе с праотцем взывает к Подателю благ небесных: помилуй мя падшаго!

У духа нашего есть также свои особенные, высшие духовные наслаждения, но и они обличают в себе такую же суету и недостаточность, как и наслаждения чувственные. Дух человека, не находя желанного удовлетворения в удо­вольствиях плоти и даже тяготясь ими, ищет студенцов на­слаждения глубочайших, совершенных. В нем есть неиско­ренимая потребность привязанности к чему-нибудь, в ко­торой он думает находить родное себе благо и счастье. Отсюда-то являются в нем все те безчисленные страсти, в которых разлито по малой капле мнимое блаженство наше. Первый предмет привязанности человека здесь, без сомне­ния, сам человек; и первая страсть его есть потому самолю­бие, из которого рождаются наслаждения гордости, тще­славия, праздности, скупости, учености...

Студенцы истления. Им ли утолить жажду безсмерт­ного духа? Самое лучшее из них — наслаждения знания — скоро, очень скоро делается скучным и неудовлетворитель­ным; ум и все изобретения его вскоре кажутся слишком обыкновенными, и перестают занимать нас; душа стремит­ся далее — к таинственному созерцанию... И здесь-то, по-видимому, настает для нее полное блаженство, но... Порыв проходит, и мы по-прежнему бедные искатели блаженства! Человек сам сознаёт скудость наслаждений самолюбия, и потому обыкновенно ищет привязанности других — люб­ви, столь известной всем и каждому! Это последний источ­ник земного счастья. В нем преимущественно мечтается человеку и рай, и ангелы... Увы! Какой это рай? Нет, это скрытый ад — место безконечного мучения и безпокойст­ва! В нем есть и свой огонь палящий и иссушающий, и свой червь, неумолимо грызущий, и своя тьма кромешная, в ко­торой блаженствующий часто не видит ни себя, ни Бога! Какие это ангелы? Нет, это те же грешные люди, такие же бедные, такие же страстные! Не таков Рай небесный! Не таковы небожители! Но утешительно, по крайней мере, что и здесь — в высшем наслаждении духовной природы на­шей — опять есть явный намек на блаженство небесное. А это снова говорит о той непреложной истине, что все зем­ные наслаждения суть только грустные напоминания о веч­ных наслаждениях райских, которых мы должны желать всем сердцем и которых не можем заменить никакими на­слаждениями суеты. Да будет же, братья, этот взгляд на мiрские наслаждения нашим постоянным и неизменным убеждением! Он учит нас наслаждению чистому и святому, делает нас способными и понять, и принять высокое и бла­женное радование о Христе; всегда нас утешит и успокоит, весело проведет нас посреде сени смертныя и вожделенное Отечество подаст нам, Рая паки жителей нас сотворяя.

Таковы два урока падшего прародителя нашего. В день прощания нашего с грехом и суетой, в день, когда не­редко суетное веселие людей напрягается до последней возможности, является перед нами он, первенец земнород­ных, за минутное веселие плоти и невоздержанное услаж­дение чувства, за горестное увлечение красотой и самомечтательностью (словом, за преступное покушение создать самому себе свой рай в Раю Божием) изгнанный из него, и заплативший слезами целой (почти тысячелетней) жизни! Живой урок для всего, рожденного им по подобию своему и по образу своему (Быт. 5, 3) человечества, первый грешник и первый кающийся, грехом призвавший кару, покаянием - милость Божию на весь род наш, он стал у самого входа нашего в храм со своими незабвенными уроками... Запла­тим за любовь признательностью.

Братья! Не будем учениками рассеянными и ленивы­ми! Урок задан... Будем же учить. Аминь.

Архимандрит Антонин (Капустин,+1894),
начальник Русской духовной миссии в Иерусалиме